дальше Джулия различила тусклую зеленоватую дымку, — очевидно, это были поля в предместьях Лондона. Она привыкла считать, что этой дымкой отмечен Кент, а точнее, Полуавтономная зона номер пять (таково было официальное название), где прошло ее детство.

Работники миниправа, в большинстве своем уроженцы центральных районов города, равнодушно ходили мимо окон, а Джулия не могла наглядеться на Лондон. Город манил ее даже своей искореженностью и разрухой, даже разгулом хулиганства за пределами партийных кварталов. Это был величайший город Взлетной полосы I, занимающий первое место по численности населения во всей Океании, от Шетландской Полуавтономной зоны до Аргентинского экономического региона. Джулия всегда считала, что ей крупно повезло жить именно здесь, хотя родилась она в ПАЗ, среди рогатого скота и лагерей.

Пока она глазела в окно, помещение заполняли участники двухминутки ненависти, и мужской запах Смита растворился в общем смраде заношенного белья, кислого дыхания и дешевого мыла. На многих лицах уже появилась печать гнева — предвестника ненависти. Всегда странно было наблюдать, как собравшиеся рычат и щерятся перед пустым телекраном. Джулию захлестнула — и на сей раз почему-то не отпускала — привычная уже тревога: вдруг именно сейчас двухминутка сорвется, вдруг работники умолкнут от смущения или попросту взорвутся смехом? Всякий раз, когда на нее накатывало такое предчувствие, она воображала, как вскочит со своего места и сурово приструнит насмешников. Хотя, по всему, должна была бы рассмеяться первой.

И вот началось. Сперва по ощущениям, затем на слух: возникла некая вибрация, похожая на гром, сменившийся оглушительным, скрипучим голосом. Он, казалось, жужжал прямо в металлических стульях и даже лампочки доводил до жестокой мигрени. По залу прокатился общий гневный вопль, когда на телекране появилось ненавистное лицо Эммануэля Голдстейна.

Лицо было сухощавое, интеллигентское, отмеченное даже какой-то добротой, которая, правда, вскоре стала видеться фальшивой и вероломной. Скрывавшиеся за очками глаза были одновременно детскими и блудливыми. С пухлых губ, как обычно, капала слюна. При виде Голдстейна хотелось поплотнее сдвинуть ноги. Голову его охватывал венчик шерстистых, как овечье руно, волос, да и грушевидные черты лица усиливали сходство с овцой. Сварливый голос и тот блеял по-овечьи. В начале видеоклипа Голдстейн произносил какую-то речь — схожую, казалось, со всеми партийными речами. Но на поверку целые фрагменты оказывались цепочками новояза: больномысл перепустил плюсдобр настборцов. Если внимательно вслушаться, это была череда нападок на Океанию, на партийцев, на их образ жизни.

Эммануэль Голдстейн, некогда герой революции, в свое время воевал на стороне Старшего Брата. Но позднее взбунтовался против партии, а теперь и вовсе направил свою изощренность и недюжинную энергию на уничтожение как самой Океании, так и ее народа. Злоба его никого не щадила. Если он не мог стравить граждан и партию, то планировал отравить питьевую воду. Если не мог развратить детей, то взрывал школы. Он презирал чистоту и храбрость в любой форме, поскольку сам не обладал такими качествами, и по этой же причине возненавидел Старшего Брата всей своей уродливой, паразитической душонкой. Хотя его разглагольствования всегда изобиловали очевидной ложью и бессмысленными штампами типа «свобода слова» и «права человека», ему все же удалось кое-кого оболванить. На совести его приспешников были все беды Океании, от саботажа, приводившего к дефициту пищевых продуктов, до подрыва боевого духа солдат, и это отнюдь не приближало победу Океании в войне.

Нет, понятно, что не все сведения были ложны. Передаваемые из уст в уста злодеяния Голдстейна множились так стремительно, что на их осуществление не хватило бы и тысячи лет. Считалось, например, что Лондон буквально кишит его пособниками-террористами, но вживую их никто не видел. Особенно серьезные сомнения вызывали надуманные истории о том, как Голдстейн уходит от правосудия, несмотря на волнующие подвиги наших доблестных Парней в Черном и непременный унизительный эпизод, в котором Голдстейн падал на задницу или распускал сопли, умоляя сохранить ему жизнь, но в последнюю минуту исчезал при помощи какого-то негодяя: эта роль, как правило, отводилась высокопоставленному партийцу, накануне вышедшему из доверия.

Сегодня Голдстейн инфантильно и оскорбительно ратовал против войны — можно подумать, войну эту развязала Океания. Его не волновало, что нынче утром под бомбежками погибли люди. Дабы вы не попались на его удочку, за головой этого агитатора показывали марширующих евразийских солдат — нескончаемые шеренги громил с застывшими лицами. Двухминутка ненависти достигла своего апогея; люди вскакивали и вопили. Маргарет залилась очаровательным румянцем и растянула губы в приливе чувственной ярости, а О’Брайен решительно поднялся со стула, готовый сойтись в рукопашной с ненавистным врагом. Что удивительно, даже Смит взревел и, переполняемый ядом, судорожно бил каблуками по ножкам стула. На какой-то опасный момент Джулия отрешилась от происходящего и попыталась аналитическим путем установить, не блефует ли Смит. Но ее вовремя пронзил укол паники; Джулия совсем забыла, что здесь полагается непрерывно кричать. А теперь к горлу подступал зевок.

Она импульсивно схватила с полки старый словарь новояза. Набрав полную грудь воздуха, она выпалила: «Подлец! Подлец! Подлец!» — и запустила поверх голов увесистый том. Он пролетел далеко вперед и с вибрирующим грохотом ударился об экран. Все содрогнулись, и в этот миг Джулию посетила здравая мысль. Ее выпад могли расценить как атаку на экран. Телекраны необычайно прочны, вряд ли их можно вывести из строя при помощи книги… но знает ли об этом О’Брайен? Не расценит ли он ее порыв как саботаж?

Но О’Брайен продолжал горланить, ничего не замечая, а другие участники начали забрасывать экран всем, что попадалось под руку. Один швырнул пачку сигарет, другой не пожалел собственного ботинка. Джулия вспотела от страха, но ненадолго. Удалось подавить и предательский зевок.

Теперь изображение стало быстро видоизменяться. Физиономия Голдстейна и в самом деле превратилась в натуральную овечью, а речь слилась в долгое, пронзительное «бе-е-е». Как только зрители расхохотались и заулюлюкали, овца преобразилась в крепкого солдата Евразии, который шел прямо на зрителей, паля из автомата. В передних рядах некоторые отшатнулись.

Но и этот образ тут же трансформировался в успокаивающее лицо Старшего Брата, вождя партии, мужчины лет сорока пяти с густой черной шевелюрой и черными усами. Этот Старший Брат был и схож, и несхож как с молодым, закатавшим рукава Старшим Братом, изображенным на агитационных армейских плакатах, так и со Старшим Братом в детстве, который смотрел с нагрудного знака разведчиков. Зрелый вождь отличался красотой и невероятной, чистой мужественностью, которая внушала спокойствие. Человек этот десятилетиями сражался за свой народ и дожил до той поры, когда его предвидения стали явью. Его не раз предавали бесчисленные соратники, которых он держал